Сразу за Мертвым лесом
сворачиваем налево и очень скоро утыкаемся в заросли борщевика, которые вблизи не
кажутся непроходимыми. Для этого даже не нужно рубиться ножом, как тесаком,
достаточно отодвигать некоторые стебли лезвием. Наш энтузиазм не простирается
настолько далеко, чтобы делать больше. Во всяком случае, мы не станем
изображать из себя дровосека там, где без этого можно обойтись.
Посему просто пробираемся.
Борщевик недовольно мотает над нашей головой всем тем, что у него сверху –
зонтичными соцветиями и разлапистыми листьями. Он не настолько тупой, чтобы
выбрасывать листья на стволе, там, где никакого солнца не уловишь. Но и не до
такой степени добрый, чтобы не осыпать нас какой-то трухой. Вследствие чего
продвигаемся хоть без особых проблем, однако то и дело чешась в затылке, загривке
и захребетье. Особенно, когда начинает навязчиво мниться, что то не дождь семян
и сухих лепестков, а десантно-штурмовое соединение клещей.
Неожиданно, во время того как
очередной борщевик описывает вершиной размашистую дугу, справа мелькает нечто
красноватое и вроде бы кирпичное. Клоним в ту сторону. Стебли зловредного зонтичного
редеют, и вот уже сквозь них проглядывает, боже ж ты мой, церковь! Не белокаменная
– из обожженного кирпича, так что не из ранних, но совершенно точно
православная. Заброшенная и сильно запущенная, однако не часовенка, не
церквушка отшибная – именно церковь. Величественная, с четырьмя входами и
надвратной колокольней, возвышающейся, как и положено, над западным. Северный,
напротив которого нас вынесло из зарослей, забран узорной черной решеткой,
видимо, чугунной, поскольку она даже не тронута ржавчиной. Но оконные проемы
рядом зияют, приглашая если уж не забраться, то хотя бы заглянуть.
Заглядываем. Вся внутренняя
часть, косо подсвеченная падающими в основном откуда-то сверху лучами, усыпана мелко
битым кирпичом вперемешку со штукатурной крошкой. Южный вход, расположенный
почти напротив, перекрыт сплошной дверью темного цвета, отсюда не видно, из
чего сделанной. Но есть еще два, и если хотя бы один из них не заперт, лезть в
церковь через окно как-то не по-христиански.
Подаемся направо, меж стволов
совсем забубенных особей борщевика и по пояс в разнузданном репейнике,
богобоязненностью никогда не отличавшемся – чертополох, одним словом.
Центральный заход перекрыт все
же не воротами, просящимися на это место, а широкой одностворчатой дверью из
темного дерева – мореного дуба? – окованного поперечными полосами не до конца
проржавевшего металла с выпуклыми массивными заклепками.
Толкаем. Никакого эффекта.
Тянем. С длинным, неожиданно
очень громким, скрипом раскрывается.
В подвратье темно, но это
только со свету, потому что дверь, ведущая в неф, отсутствует. Равно как и
восточная входная – за алтарем. В створе просматриваются мясистые стебли того
же борщевика, осадившего храм вкруговую.
Вступаем в неф, который нынче
почти квадратен, поскольку боковые колонны напоминают о своем былом присутствии
лишь оплывшими сталактитами да куцыми сталагмитами.
Купол в центральной части
прогнулся в обратную сторону, образовав ближе к алтарю воронку с провалившимся
дном. По краям пролома свисают корни кривой ползучей березки, чудом
удержавшейся на крыше.
Стены пусты, штукатурка
ободрана. Ни образов, ни фресок, лишь над проемом выхода еще заметна надпись,
или часть ее, намалеванная уже на пощербленном кирпиче: КЛИН-10. Вероятно, это
местный вариант общегалактического: «Здесь был Вася».
Прямо над нашей макушкой – в
сквозной воронке – высокое небо. Если Господь там, ему нас видно.
Медленным шагом выходим из-под
церковных сводов и задираем голову.
В том же направлении устремлен
шпиль колокольни.
Длинный, узкий, острый.
Креста на нем нет. Вернее, нет
перекладин, и лишенный поперечин символ походит больше на пику или древко
сорванного знамени.
Сдается, Господь на нас не
смотрит.
Наверное, мы пасынки, а то уже
и сироты.
Но в проемах вытянутой вверх ротонды
виден, мать моя, колокол!
По крайней мере, мы еще не
онемели.
Деловито оглядываемся. Ну и как
же взбирался туда пономарь? Знамо дело, не по наружной стене, но ведь и в
интерьере никакого лаза мы не заметили.
Осматриваем сумрачное
подвратье. За приставленным к левой стене трухлявым каркасом бывшей двери, очевидно,
той, что закрывала когда-то проход в центральное помещение, темнеет провал. Протискиваемся
в щель. Темнота не такая уж полная, даже со свету. Что-то брезжит сверху, но не
напрямую, а как бы из-за угла. Ждем, когда глаза окончательно привыкнут.
Постепенно проясняется, что
стоим мы на дне круглого колодца с округлой же сердцевиной, соединенной
кирпичной перемычкой с обводной стеною справа. Слева круто загибающий вправо
проход, который приводит нас, хотя и с обратной стороны, но к той же самой
перемычке.
Что за черт? Извиняемся – совсем
не к месту помянут.
Задирая голову,
присматриваемся повнимательней. У входа совершенно темно, видимо, сверху в этом
месте сплошное перекрытие. Свет начинает брезжить дальше. На внешней и,
напротив – на сердцевинной – стенах проглядывают симметричные выступы. Чем
дальше, тем выше.
Понятно. Восходящий настил
винтовой лестницы. Но в плюсквамперфекте. В предпрошедшем времени. Абсолютном,
то есть. Которое само закончилось к некоему моменту в завершенном же прошлом.
Типично интеллигентская
привычка – пускаться в философские извивы и филологические изыски, когда надо
прыгать.
Какой университет кончали,
дружище Брайан? Оксфорд или Кембридж? Что вы говорите, Гейдельберг? То-то я
дивлюсь, отчего у вас вся рожа в шрамах. Двадцать семь дуэлей? А прямо сейчас
будет двадцать восьмая? Прошу простить великодушно, спешно отзываю свои
последние слова обратно…
Да-да, однако прыгать-то
по-прежнему надо.
Но прыгать с вытянутыми руками
в темноту наверху, не видя точно, где начинается обрез перекрытия? Хруст
пальцев отчетливо слышен заранее.
Что ж, придется карабкаться,
никуда не денешься. В раскоряку, с одновременной опорой на обе стены, то
руками-ногами, то спиною-ногами, пытаясь правой рукой нащупать над головою
закраину. Наконец, удается во что-то вцепиться.
Подъем переворотом отбрасываем
сразу – оценить, наверняка, некому. Да и с нашим текущим показателем ловкости
может не получиться. А было бы классно. Снизу, из кромешной тьмы, откуда уже
века никого не ждут, вымахивая на руки и почти без паузы переходя в кульбит с
полуоборотом и зафиксированным приземлением на обе стопы – оба на! – Брайан.
Ладно, прибережем на будущее. Бог
даст, возможность блеснуть еще представится.
Пока же исполняем медленный,
вкрадчивый, выход силой, готовые в любой момент разжать пальцы и обрушится
назад в темноту. На тот невероятный случай, если наверху все же кто-то есть,
повернут к провалу лицом и посему, будучи с бодуна, или элементарно с испугу,
может запросто заехать нам навстречу сапогом в рыло. Мы бы на его месте именно
так и поступили, а как еще прикажите в подобных обстоятельствах реагировать? Обстали беси мнози, свят, свят…
Но наверху, естественно,
никого нет. Давно. Но не триста лет. И хорошо, кстати, что мы не рискнули пойти
на кульбит. Могло кончиться переломом ног. Кирпичное перекрытие описывает
горизонтальное полукружие, а над ним, все выше и выше, с выступа на выступ, от
стены к стене, переброшены посеревшие от старости, но еще не иструхлявившиеся
доски. У подножия этой зигзагообразной винтовой лестницы брошена некая жердина,
явно чтобы опираться на стены при восхождении. Надо полагать, тот, кто упорно
перся наверх, вернулся обратно тем же путем.
Берем в руки жердь, чуть
перебираем пальцами, отыскивая центр тяжести. Можно попробовать пройти с
балансировкой.
Давай, Брайан, не тормози.
Доски качаются, прогибаются,
но держат. И не будь необходимости смотреть под ноги, голова бы, наверное, не
кружилась. По крайней мере, на первом обороте. Затем нас начинает вести по
часовой стрелке даже при закрытых глазах. Приходится опираться на стену
внутреннего цилиндра, временами наваливаться, переводя дух. С каждым кругом
становится все светлее, и вот из-за поворота показывается проем, залитый
солнцем. Кажущийся особенно ослепительным оттого, что внутренние стены и низкий
потолок верхнего помещения основательно закопчены. Однако с самого последнего
выступа на полукружие сплошного кирпичного перекрытия, совпадающего уже с
уровнем крыши, на которую и выводит распахнутая дверь, никакой доски не
перекинуто – видать, не хватило. Но по левую руку от нас узкий провал некой
бойницы. В нее и протискиваемся боком. Выползаем у восточной стены невысокого,
даже не в рост, барабана, накрывающего выход из винтового подъема.
Крыша рельефом напоминает
глиняный отвал, усыпанный строительным мусором и поросший, главным образом, лебедой
да кой-где ползучими кривыми березками. Глину, вероятно, нанесло пылью с
соседнего карьера, семена из леска, а вот строительный мусор местного
происхождения – от развалившихся фронтонов, треугольно венчавших некогда все
четыре фасада. Теперь от них сохранились лишь фрагменты.
Передвигаться тут следует с
осторожностью. Своды церкви, как запомнилось нам, вовсе не горизонтальны, и в
какую сторону поползет насыпной грунт под ногой, не вдруг угадаешь. Прямо
напротив основного выхода из колодца – высокий барабан с узкой удлиненной ротондой
вознесенной колокольни. Восточнее его другой, более массивный, поддерживающий
главный купол храма. И вот на нем креста совсем нет. Лишь сиротливо
покосившаяся маковка.
Не за ним ли лез сюда наш
упорный предшественник?
А ведь точно, больше не за чем
было.
Богоносный народ. Ну куда
теперь можно пристроить купольный крест? Однако ж приперся, издалека, с досками
на горбу, как-то забросил их наверх, настелил извилистый путь, вскарабкался на
свод, раскачал и вывернул с корнем. Взвалил на спину и потащил.
Поворачиваем голову.
Вон по той дороге, поддерживая
закинутыми на перекладину руками, и тащил его, сгибаясь под тяжестью. В этом
тоже какая-то приговоренность.
Хотя нет, чересчур красиво, да
и морда у него, прямо отсюда видно, больно уж хитрая.
Лошадью он правил. Сидя боком,
встряхивая вожжами и чмокая толстыми губами. Доски были за спиной навалены.
Забрался на крышу, крест заарканил петлей, сбросил конец веревки. Спустился,
привязал к заднику и, нещадно нахлестывая бедную животину, стянул с купола.
Потом на той же телеге и увез. Может, даже знал куда.
Но не совсем же бесследно
исчез. Должна сохраниться хотя бы легенда. Герострата и того скрыть не удалось.
А из мифов о Сизифе чуть ли не антологию можно составить.
Ладно, никуда он не денется.
Переступая по грудам замусоренной
глины, доходим до круглого подножия колокольни. Заглядываем в затемненный
проем. Такой же колодец, но более узкий и ныне уже без сердцевины. Колонна,
исполнявшая ее роль, развалилась и осыпалась, подняв при этом уровень дна чуть
ли не на метр. Взбираемся на холмик и поднимаем лицо.
Винтовой лестницы, опиравшейся
когда-то на еще торчащие из стены кирпичи, конечно же, давным-давно нет. Верхнее
перекрытие барабана, служившее заодно и полом ротонды, тоже нашего прихода не
сумело дождаться. Остался, правда, неширокий, вмурованный в ее основание,
кольцевой каменный козырек, на котором деревянный настил в свое время и
держался. Но он метрах в пяти над головой. И именно над головой – не над
подножием башенки и даже не над нашими подошвами. Еще выше в сквозной дыре виднеется
колокол, который откровенно кажет язык. Вид строго снизу. С кончика языка
свисает охвостье какого-то вервия, да не простого, а круто, знать, просмоленного,
коли до сих пор не отгнило.
Неужели не удастся шугануть
окрестную нечисть разлихим перезвоном?
А ведь так уже настроились.
Пытаться допрыгнуть даже не
человекообразная обезьяна не станет. Выходит, думать надо. Не понапрасну ж мы
совсем недавно повысили себе интеллект аж до двух единиц.
Прогнав в уме сложную операцию
по поэтапному перемещению досок из нижнего подъема, быстро понимаем – работа впустую.
В этом барабане внутреннего цилиндра нет, поэтому зигзагообразно-поперечно –
пусть в небольшой, но распор – их не поставишь. Если же настелить по-простому,
наклонными хордами по-над стеночкой, они под нашим весом поползут и мы сверху и
с маху, что именно, не скажем – такие слова тут не принято употреблять.
Ладно, интеллект мы
задействовали, пора, видимо, переходить к ловкости, которая у нас нисколько не
ниже. Колокольный колодец более узок, чем подъем на крышу, кирпичные выступы,
хотя сохранились хуже, но расположены чаще, потому как заворот здесь круче. И
если, навалившись на стену ладонями, сделать длинный приставной шаг вправо и
вверх, то выходя в полушпагат, можно нащупать ногой следующий выпирающий
кирпич.
Поплевав на ладони,
спохватываемся – что за плебейская привычка? – и вытираем их об штаны.
Пошел, Брайан!
И Брайан пошел, как по-писаному,
только не так быстро.
Потому что, выходя в
полушпагат, надо не просто дотянуться ногой до следующей опоры, но и перенести
на нее вес тела, не забыв оставить место для подтягиваемой ступни. А следующий
кронштейн расположен не только сильно дальше, но и значительно выше. Кирпичи
вытарчивают из стены лишь на длину одного, поэтому угол наклона тела,
позволяющий опираться руками на стену, близок вертикальному, а чуть завалишь его
назад, обратно уже не вернешь. Про такие мелочи, как залитые потом глаза,
исцарапанный нос и стертые колени даже поминать не станем.
Подтянувшись на руках,
закидываем ногу и переваливаемся на круговой карниз. Его ширины как раз хватает,
чтобы не скатиться обратно.
Лежим, изогнувшись на правом
боку, плотно вжимая спину в балюстраду. Левая рука, вцепившись в закраину
опоясывающего кольца, служит стопором. Закрываем глаза.
Хорошо бы свернуться в клубочек,
так спокойней. Никому пока от нас ничего не надо. Захотим – появимся на свет, а
то и еще подождут.
Славное было время.
Но опять же в
плюсквамперфекте, не даунничай, Брайан.
Или тебе в ухо подуть?
Ладно, уговорили. Встаем.
Ротонда не широка, и много по
ней не походишь. Но это и ни к чему, обзор из любой точки во все стороны света.
На юго-западе раскинулся карьер.
Широкий, плоский, мелкий. Гребни склонов скрывают дно лишь в передней половине,
далее оно хорошо просматривается. Граница проходит как раз по задней части небольшого
возвышения в середине котлована. Кажется, если подпрыгнуть, можно увидеть
человека, лежащего на бугре ничком.
Но мы его уже видели.
Влечемся взглядом вдоль
дороги, выходящей из глиняной котловины и равняющей западную оконечность
Мертвого леса. Далее проселок ныряет в глубокую ложбину, долго выбирается из
нее и заворачивает вправо к непаханым полям с наброшенными кружевами околков и рощиц,
сквозь которые проступает то тем, то другим кривым боком негустая россыпь худых
селеньиц, явно не городского типа.
Еще дальше весь северо-восток,
включая значительные части собственно севера и востока, перегорожен по выпуклой
дуге холмистой ли, гористой грядой.
Но это ближний план, если не
всматриваться в дымчатое марево на горизонте, не оглядываться и не привставать
на цыпочки.
За северными отрогами гряды видно
плохо, но леса заметно темнеют, хвойнеют, а меж ними опять принимается виться
какая-то змейка, уходящая сквозь возрастающую контрастность в слепящую белизну.
На западе уже через неделю
пути начинает ощущаться, что шумно и тесно. А вскоре сплошной гомон перекрывается
рокотом волн, накатывающих на береговые утесы.
По южному направлению
редколесье постепенно переходит в лесостепи, в конце концов утыкающиеся в
подножие чего-то, большими когортами не преодолимого.
На восток, за холмы, не знамо
сколько тянутся хилые клочковатые леса, где-то за окоемом сменяясь немереными
степями, передвигаться по которым, можно только очень сильно прищурившись.
Пока тихо.
Но звонарь не зря не спускается
с колокольни до глубокой темноты.
Непорядок, Брайан, ты
настороже, но все же не готов. Веревка колокола должна быть обмотана вокруг
пояса, вдруг напечет голову и грохнешься в обморок.
Так. Вервие непростое свисает
нам почти до колена. Но не рядом. И сразу видно, что рукой не дотянуться. Даже
если другой уцепиться за балясину ротонды и наклониться, сколько можно, над
провалом. Вот именно таким манером. Всего сорока сантиметров, но не хватает. Пробуем
подтащить ножом, держа его за самый кончик ручки. Уже на десять, но по-прежнему
не дотягиваемся. Метнуть? Но не вопьется он, скорее перережет.
Однако у нас есть, что впить.
Вытаскиваем из отворота черную
иглу неизвестного металла. Примеряемся. Точно. Прямо в середину войдет, а
насквозь, если что, оперение не пропустит. Но ведь вервие-то при этом не
откачнется, лишь вздрогнет на месте. Значит, надо чем-нибудь назад.
Осматриваемся, охлопываемся.
Из нагрудного кармана достаем
притаившийся маленький скруток. Синяя изолента, которой какая-то скотина прикрывала
свои исправления, внесенные в написание нашего светлого имени.
Но мы его прощаем. Возможно
даже, по возвращении подадим рапорт с просьбой представить к награде. К какой-нибудь
из самых фанфарных.
За непроизвольный пук на ночном посту, коим подкрадывающийся сзади
ворог был не токмо зело озадачен, но и своевременно ввергнут в глубокий
обморок, длившийся до рассвета в бурьяне, где на него бдительно наступил
спешащий из заблуда патруль.
Текст на своей медали пусть
чеканит сам. Пока не закончит, в столовую, хохмача, не пускать!
Одним концом липкой ленты, коротко
обматываем стрелку у оперения, другим нижнюю фалангу мизинца.
Качнув пару раз, снова
приноравливаемся. Вносим коррективы от дополнительной турбулентности. Повиснув
на левой руке, вытягиваемся в струнку, намечаем точку на вервии и – тук! Как и
было задумано.
Подтягиваем, перехватываем.
Теперь мы не безгласны,
никакой ворог не подкрадется, ни тать, ни рать врасплох не застанет.
Но есть ли кого поднимать? Неупокоенных
из Мертвого леса? Зрелище, конечно, еще то получится, прямо из видения на
Патмосе. Однако на чью сторону они встанут?
А вот татей и ратей вокруг…
видимо-невидимо.
За спиною – то там, то сям в
южной влажной ночи – кто-то упорно точит кинжал. Но поскольку Редедя их
достославный каким-то заезжим ухарем был походя зарезан прям пред полкы, то прежде чем двинуться в
массовый всеплеменной набег, надо
выяснить, кто его гордо возглавит. А на беду, тут все как на подбор, один
другого круче. Выяснять не перевыяснить…
С северо-запада из своего
Варяжского моря выгребают на лодьях
воряги, шаря по берегам, чтоб не с пустыми руками на Цареградский базар…
Не спи, славяне, свезут в наложницы
и янычары!
Баум, баум, баум! – раскачал-таки
Брайан колокольное било.
Справа из века в век тьмами
накатывают басурмане, коим вообще-то дальше, туда, где много, но по пути тоже надо
кормиться, да обозные повозки чинить.
Выходи православные, солнце
багрово, сеча нещадна на Калке-Непрядве! Топот и стон, дикое длинное ржание,
мутным и темным заливает глаза, мать-перемать, Пересвет с астролябией! Биться
не можешь – запускай петуха по амбарам с сусеками, чтоб ничего не досталось
поганым, да прячься с коровкой поглубже в лесах.
Баум, баум, баум!
Слева ляхи-ливонцы, да позже немцы-тевтонцы,
тесно которым, прут и прут на просторный восток.
Поднимайся народ, угонят в
полон строить им новый орднунг!
Баум, баум, баум!!
Девятью валами туда и оттуда.
Всесметающий перехлест цунами.
Опадающий откат с затухающим переплеском.
Тихо, пусто, заброшенно.
Что-то окончательно
разладилось.
Только там, впереди, в
белесоватой дымке с алмазными проблесками, далеко за низким горизонтом, зарождается
невиданной яркости фиолетово-сиреневая пульсация, расходящаяся концентрическими
кругами во все стороны.
Set the controls…
Но вот от глиняного карьера, мимо
Мертвого леса и дальше на север, с разрывом в год, однако след в след, потянулись
под ту же гребенку стриженные и равно бэушно одетые – не отличить – Брайаны,
оседая по пути на запущенных придорожных погостах для безымянных проходящих.
Вон и самый последний еще
бредет по неторной дороге со снежными заносами, наклонясь на встречную метель.
Отворачивает лицо от секущего ветра, опускается на корточки, покачивается, заваливается
набок, подтягивает колени к груди.
Вставай, Брайан, уснешь – замерзнешь!
Баум. Баум! Баум!! Баум!!!
Не слышит, не шевелится.
Вервие непростое не
выдерживает, обрывается, не дослужив последней службы.
Баум, баум…
Колокол смолкает.
Но поднимать все равно уже
некого. Никого больше не осталось.
Только мы.
Выходит, наш черед. Туда, где аспидно-черный
извивается четко в такт заевшему на вкрадчивом: for the heart of the sun, the heart of the sun, the heart of the sun…
Строгий перезвон колокольчиков,
и навигатор объявляет об изменениях в наших файлах:
ЛИЧНОСТЬ
ЗДОРОВЬЕ:
47
хитов
СУДЬБА
ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ:
устремленность
+
ГЕРМЕНЕВТИЧНОСТЬ:
эмпатия
+
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ:
Призванный +
То, что было нашей личной,
правильной, но все-таки полудогадкой, бодрящей походной шуткой (надо ж ведь знать,
куда идешь), становится теперь, как написано зеленым по матово-темному, судьбой,
предначертанной свыше.
А слово, известное дело, не
воробей, вылетит – топором не зарубишь. Бесполезно и гоняться по полям и весям…
Нисходим мы много быстрее, чем
восходили. Придерживаясь за обрез козырька, умещаемся обеими ногами на верхнем
кронштейне. Затем, перебирая ладонями по стене, приседаем и делаем длинный шаг
влево-вниз, нащупывая следующую опору, но на нее вес тела не переносим. Уцепляемся
пальцами за кирпичный карнизик, на котором стоим, спускаем одну ногу, потом
другую и повисаем на вытянутых руках. Чуть откачнувшись, разжимаем ладони и
прыгаем, выворачиваясь в падении на пол-оборота. Приземлившись на мусорный
холмик, ныряем в кувырок и через проем выкатываемся на крышу прямо перед входом
в подъемный барабан. Останься в колодце нормальный винтовой настил, можно было
бы, наверное, не тормозить, только восхищенно ругнуться уже в подвратье – ошеломительное
низвержение!
Заглядываем в раскрытую дверь.
От полукружия кирпичного перекрытия до первой настеленной доски по-прежнему далековато
для успешного прыжка. Но не это привлекает наше внимание. То, что на подъеме мы
залитыми от пота глазами приняли за копоть на стенах и потолке, на самом деле ковер
из сложенных крыльев сотен, тысячи бабочек, неподвижно сидящих всюду, куда не
падает прямой солнечный свет.
Общее очертание тела не очень
характерно собственно для бабочек. Больше тянет назвать их мотыльками, вернее,
мотылищами. Уж больно брюхо толстое. По сравнению с ним скошенные черные крылья
длиною сантиметров в десять-двенадцать кажутся не сильно впечатляющими, а ведь
в размахе получится чуть ли не четверть метра.
Судя по тому, что они спят
днем, это ночные бабочки. Возможно, бражник. Абриса мертвой головы в таком
положении не разглядеть, но будить, чтоб продемонстрировали, желания у нас не
возникает. А ну как сдуру кто-нибудь из них сядет на лицо? На вид они влажные, жирные
и липкие. Заранее передергивает.
Добираемся до боковой бойницы
и втискиваемся в нее. А дальше против часовой стрелки вниз, сначала медленно,
потом все быстрее и быстрее, заваливая корпус влево, дабы не чиркнуть по
внешней стене. В конце не остается ничего, кроме как на всем разбеге прыгнуть с
заворотом в темноту.
От кувырка, по приземлении на
дно, в последнее мгновение отказываемся, так что в подвратье не выкатываемся, а
выбегаем на четвереньках. Слегка боком, но тоже сойдет, не убились и ладно.
Снизившееся солнце теперь
стоит прямо напротив главного выхода из храма. Веревка колокола оборвалась, знать,
не сразу.
Если хотим добраться до жилья
засветло, надо поторапливаться.
Огибаем угол и возвращаемся на
торимую нами тропу. Борщевик добрее не стал, кажется, он даже поднакопил не
нужной ему трухи поболее.
Земля заметно идет под уклон,
затем ныряет, спускаясь, видимо, к ручью, через который нужно перебраться,
чтобы выйти на вырубки.
Ручья как такового нам не
попадается. В самой нижней точке под ногой что-то по-болотному чавкает, но тем
и ограничивается. Дальше следует пологий подъем, заросший уже не борщевиком
пополам с кустарником, а кривыми деревцами, покрытыми плесенью и увешанными паутиной.
На взгорке начинают встречаться вполне себе нормальные осины, а потом уже вязы
да клены.
Вырубками это место
называется, наверное, по старой традиции. Даже ни одного пня не сохранилось. Подвернувшийся
по пути поваленный ствол именно повален, а не спилен или срублен. По сухой
голой древесине с шорохом пробегают длинные черные жуки – короеды, надо
полагать. Точно, всю кору пожрали, теперь мечутся в сумнении: кто виноват и что
делать? Извини, мужики, ничего мы вам подсказать не можем. Кумекайте сами.
Сквозь поредевшие заросли
проступает поляна, на той стороне которой стеною встает кряжистое дубье. На
опушке, как и говорилось, сторожка, крытая жердями. Из кирпичной трубы вьется
дымок. Учуяв человечий дух, бабкина сестра отложила свою ежкину азбуку, спешно
растопила печь и взгромоздила на нее котел с водой.
На поляне никого не хрюкает и
в нетерпении землю не роет. Возможно, у кабанов с нюхом похуже. Или, наоборот,
они не выносят дыма, а на наше появление им плевать.
Доходим до крылечка, останавливаемся
метрах в трех, отпечатавшись тенью прямо на двери.
– Топ-топ-топ! – говорим
громко.
Потом вежливо добавляем:
– Тук-тук-тук.
Никто не хлопает. Ни дверью,
ни в ладоши. Только из дубравы доносится, словно спросонья:
– У-гу!
В смысле, не заперто?
Раздается длинный скрип, и из
проема показывается худая старуха в наброшенном бушлате.
Она щурится, поскольку наш
силуэт ей видится как раз на фоне заходящего солнца.
– С гостинцем я, бабушка, от
сестры твоей, – помогаем мы ей въехать в ситуацию.
– Коли так, милости прошу.
Она сторонится.
Пригнув голову, входим.
Внутри темно, но не затхло.
Окошки маленькие, однако стекол в них нету. Слегка тянет дымком от затепленной
печки, на которой действительно побулькивает, но все же не котел, а чугунок.
Помимо того пахнет чем-то душистым и пряным. Все углы завешаны пучками
подсохших трав. Из мебели есть стол, окруженный со всех сторон лавками. На него
и кладем узелок. В дальнем углу темнеет огромный окованный сундук, вероятно, та
самая фамильная реликвия.
– Присаживайся, мил человек, –
кивает бабка на лавку и уходит к печке.
Возвращается с жестяной
кружкой, из которой вьется парок со смородиновым духом, ставит перед нами и принимается
разматывать тряпицу на гостинце.
– Заела-таки сестрицу совесть,
– усмехается она удовлетворенно.
– А зачем тебе сатанинский
гриб, отравить кого задумала? – шутливо интересуемся мы.
– Да кого же? Тех, что сюда забредают,
травить поздно. Кабанов я отваживаю. Так и норовят все грядки изрыть. В
последнее время какой-то взялся по ночам чесаться об угол избенки, того и гляди
завалит. Дубов в дубраве ему, видите ли, мало. Как начнут матереть, никакой
управы на них не сыщешь. С вожаком схлестнуться пока остерегаются, а удаль молодецкую
показать уже невтерпеж, вот и озоруют, как умеют. А сатанинским отваром вокруг побрызгаешь,
они и отстанут почитай на полгода.
– Веселая тут у вас жизнь.
– А ты, похоже, не из местных.
– Похоже, – соглашаемся мы.
Старуха садится напротив.
– Колокол давеча заполошно звонил
– твоих рук дело?
Неопределенно пожимаем плечами.
– С баловства или для
бахвальства?
– Вроде того.
Разве объяснишь? Да и не
обязан Брайан отчетом. Не с него спрос…
– А в наши края каким ветром
занесло? – продолжает пытать старуха. – За чашей Грааля снарядился?
Мы даже вскидываемся ошарашено.
– Эк ты загнула, бабуся! Чуть
ли не под прямым углом.
– А чего ж тогда шатаешься по
свету, словно неупокоенный?
– Дракона ищу, с рогом на
носу.
– Трубить потом в ущелье
будешь?
– Трубить? Почему в ущелье?
– Ну, как неистовый Ролан.
– Знаешь, бабуся, ты с
азбукой-то заморской поосторожней, не перебарщивай, а то у тебя и эльфы в
дубраве заведутся. Расскажи-ка лучше о драконе. Своими словами.
– Ладно, мил человек, гриб ты
принес, никуда не денешься. Усаживайся поудобнее, история долгая.
Демонстративно поерзав на
лавке, замираем.
– Шел себе как-то по дороге
солдатик, – зачинает сказительница. – Долго ли, коротко шел, но солнце к закату
стало клониться.
– Если в самоволке, то лучше
не по дороге, а по кустам вдоль обочины. А то ведь на патруль напорешься.
– Да не самовольно он,
отпустили со службы.
– В увольнение? А в срок разве
успеет вернуться?
– Возвращаться не надо было, его
совсем отпустили.
– По старости или инвалидности?
– Да нет же, – отмахивается
старуха, – лет ему примерно, как тебе. Руки-ноги тоже на месте.
– Тогда со службы только в запаянном
гробу отпускают.
– Кончились деньги у соседнего
барона, вот он и распустил свою армию.
– Наемник, выходит, – тянем
понятливо. – Солдат фортуны, рыцарь удачи.
– Хоть бы и так, не важно.
– Не скажи, разная у них
судьба.
– Ты лучше уж слушай.
Закрываем рот и запечатываем
его ладонью. Старуха подпирает пальцем щеку.
– Шел, значит, солдатик, шел и
добрался до вилляжа.
– Чего?
– Ну, деревенька ж по-ихнему.
Старуха, вытянув губы гузкой,
косит на нас хитрым глазом.
Ладно, бабуська, будем
считать, что уела.
Наслаждается она чуть ли не
минуту, но спохватывается все же без посторонней помощи.
– Направляется он, стало быть,
к таверне, чтобы переночевать, а на площади как раз глашатай из ближнего городка
королевский указ зачитывает. Тому, кто освободит окрестные земли от дракона,
обещано пожаловать в полное владение пограничный замок и принцессу в придачу.
– Точно замок, не
полкоролевства?
– Точно-точно. Прижимистые они
там, как ни крути. Каждый соверен по
три раза пересчитывают.
На соверен мы не реагируем, и
бабка, вздохнув, продолжает.
– Подумал-подумал солдатик,
замок хоть и пограничный, а все же лучше, чем бездомному мыкаться. Авось и
принцесса не совсем криворука и обеда не испортит. Так что ни свет ни заря он
уже стучится ногою в городские ворота. «Открывай, – кричит, – я с драконом
вашим биться пришел!» Послали к королю, сказать, что герой пожаловал.
– На рассвете?
– Он в последнее время рано привык
подниматься. Свесился король со стены, осмотрел солдатика и махнул стражникам,
чтоб отворяли. Впустили его, провели ко дворцу. Рассказали о драконе, который
обложил королевство данью, требуя, чтобы каждый день приносили одного упитанного
жителя к горе, где он расположился гнездом. Попробовали как-то не дать, де
запамятовали, да после своей придумке не рады были. К полудню прилетел, злой
как черт, взгромоздился на самый высокий шпиль с королевским штандартом, обвил
хвостом, раскачал и обрушил. Затем башенные часы на ратуше рогом из стены выковырял.
А напоследок всю городскую площадь каким-то зловещим узором, извиняюсь, загадил
– заклятье свое наложил. Так и не удалось позже толком убрать – закаменело в
момент. Подивился солдатик драконьей лютости, проникся поставленной задачей. Провели
его еще по двору, показали снизу принцессу. Она в окошке платочком обмахивалась.
– Уронила?
– Нет, удержала. Дорогой был платочек,
с вензелем. Потом проводили солдатика в арсенал, выдали большой нож.
– А меч пожалели?
– То был специальный нож, на
дракона наточенный.
– Метательный?
– Не знаю, королевский егерь
им кабанов свежевал.
– Значит, тоже со свинотыком, –
вздох Брайана повисает апарт.
– Посадили солдатика в клетку
и понесли к горе, – продолжает старуха.
– Почему в клетку?
– Чтоб не передумал.
– Он же сам пришел.
– Ну, так и замыслено было,
чтоб сам.
– А если сам, то с чего вдруг
передумает?
– Э-эх, родимый, – вздыхает
сказительница, – сколько их вызывалось, а как завидят дракона, сразу же наутек.
– А зачем тогда шли? – не
унимается Брайан.
– Выходит, на роду было
написано.
– Посмотреть и наутек?
– Так и положено, пока не
появится герой.
– Все равно, что-то тут не
так.
– Ежели перебивать
беспрестанно будешь, – строжится старуха, – до конца мы с тобой не доберемся,
мне раньше надоест.
Потом, ввиду недоверчивого
молчания, установившегося в избушке, снисходит до еще одного объяснения:
– До горы драконьей путь не
близок, зачем герою ноги бить понапрасну? Есть на то стражники, которые уже
привыкли носить.
– Сдается мне, – говорит Брайан,
глядя в окошко, – что героем тут выступает кто-то совсем другой. У кого,
кстати, ключ от клетки?
– У королевского егеря. Он
всегда сопровождает, чтоб чего непредвиденного в дороге не случилось.
– Вот-вот, если кто и герой в
твоей сказке, так это именно он. А солдатика нашего в обычный корм несут. Или
же в качестве приманки, ежели вдруг сегодня егерь, наконец-то, раздухарился.
Брайан переводит взгляд на
старуху и рубит с плеча:
– А ты, бабуся, похоже, у них зазывалой
подрабатываешь.
Старуха ошарашено молчит. Затем
встает и в сердцах произносит:
– Коли ты такой умный,
рассказывай дальше сам.
И отходит к печи, помешать
свое варево.
Э, Брайан, похоже, ты напросился.
Молчал бы себе в тряпочку: верить никто не заставляет, а выслушать никогда не
мешает. Так что давай уж, блистай. Назвался героем – полезай в клетку. Ничего-ничего,
языком мести – не цепом трясти.
Брайан приосанивается и
начинает распевно:
– Несут, значит, солдатика, а
он, вцепившись в прутья решетки, чтоб поменьше качало, осматривает окрестности
и, ввиду вдруг вскрывшихся обстоятельств, размышляет в спешном порядке, что теперь
предпринять.
Осилив зачин, Брайан переходит
на более энергичный тон.
– Долго раздумывать солдатик
не привык. «Тормози!» – орет он посреди дороги. Егерь вскидывает голову: до
горы далековато, играть в открытую рано, и он дает отмашку носильщикам. Приближается
к клетке: ну, чего еще? «План «бэ» обсудить надо, – подмигивает ему солдатик. –
Приватно». Егерь жестом отгоняет стражников и для правдоподобия подступает
вплотную. Ухватывает его солдатик левой рукой за лацкан, притягивает к решетке,
правой ключ с пояса срывает. Открывает дверцу, выходит, а егеря на свое место
заталкивает. Затем запирает и дает знак носильщиками тащить дальше.
– А те так сразу и поверили в
план «бэ», – встревает ехидная старуха.
– Ну не совсем сразу, пришлось
убеждать. Сапогом. Но до вынимания ножа из голенища дело не дошло – королевские
служаки оказались народом на диво понятливым и покладистым. Даже скорость
продвижения согласились сменить на маршевую. Когда добрались до горы, велел им
солдатик поставить клетку, куда принято, и валить гуртом по домам. Сам засел в
кустах и ждет. В заведенное время прилетает дракон, садится на крышу и
наклоняется, чтобы рогом замок сковырнуть. Тут-то солдатик и мечет свой нож из
кустов. Прямо в левый глаз. По рукоятку. Дракон от неожиданности каркает,
срывается с клетки и сломя голову несется за горизонт, забирая все время вправо.
Больше он в этих краях ни разу не показывался, с одним-то глазом не больно
покрасуешься.
Брайан выдерживает паузу и
заворачивает к концу.
– Пограничного замка солдатику,
правда, не дали, потому как казенный нож в арсенал не вернул, от принцессы он сам
отказался – таскай ее еще за собой. Плюнул на городские ворота и пошел себе
дальше. Может, до сих пор где-то странствует.
В заимке воцаряется тишина. Долго
царит, пока из наружной темноты, чуть ли не в самое окошко, кто-то,
окончательно проснувшись, не принимается за свое:
– У-гу! У-гу! У-гу!
Ладно, пометим это ремаркой
как восхищенные крики с галерки.
– Ну что, запомнишь новую
редакцию? – интересуемся окольно старухиным мнением.
– Сам ее распространяй, –
отвечает она, поджав губы. – Вот по дороге и повествуй всем встречным-поперечным;
да крепко, сапогом, наказывай передавать из поколения в поколение. Меня ж от
своей бэшной версии с каркающим драконом избавь.
– Злая ты, бабуся. Ведьма, поди,
никакая не знахарка.
– Ну, коли с вами сапогастыми ужиться
не смогла, получается, ведьма.
Старуха принимается шуровать
кочергой в печи. Затем закрывает задвижку. Не поворачивая головы, спрашивает:
– Где ляжешь-то, брат Гримм?
На полати сопреешь, наверное?
– Да я лучше на лавке, за
столом. И никто случайно не заденет, а то у меня дурная привычка спросонья нож
метать.
– Кому ты нужен, солдатик.
Ежели мне вдруг мясца захочется, вон оно, куда как вкуснее, по кустам себе хрюкает.
Завтра пойдешь через дубраву, убедишься, что его там на целую армию хватит. А
сейчас, будь добр, выдь на крыльцо, мне переодеться надо.
Прямо напротив двери над
темными кронами деревьев на дальней стороне поляны висит огромная луна. Выше все
усеяно звездами, расположение которых нам ни о чем не говорит, поскольку мы
никогда в нем особенно не разбирались.
Тихо звенят колокольчики
рейдового навигатора, и на экране проявляются зеленоватые строки:
ЛИЧНОСТЬ
ЗДОРОВЬЕ:
50
хитов
МОДАЛЬНОСТЬ:
второстепенный персонаж
С очередным повышением
тебя, Брайан!
Одно
настораживает: мы уже всеми регалиями обвешались, а зарезать до сих пор никого
не удалось. Уж не в Махатмы ли Ганди нас позвали? Довести какое-нибудь зло несгибаемым
непротивлением до полного умопомешательства. Коли так, честное слово, вернемся
в Пустоши, у нас там потомок выходца из Убежища уже десять своих лет за
патрулями Анклава с двумя игольчатыми пистолетами охотится. А патрулей в тех
краях стреляно-неперестреляно. И список доступных в процессе способностей
исчерпан едва наполовину.
Но, может,
завтра в дубраве повезет.
Возвращаемся
внутрь. Старуха уже затушила фитилек на плошке и улеглась. На ощупь залезаем на
лавку головой в угол и отключаемся, не забыв записаться.
Комментариев нет :
Отправить комментарий